Идеология и политическая система

В официальной советской идеологии имеет смысл выделить две составляющих. Одна из них связана с идеями (идеалами) социальной справедливости, равенства, свободы совести, уважения к труду, коллективизма, с идеями гуманизма и интернационализма и вообще с теми ценностями, которые называются общечеловеческими. Здесь провозглашается в качестве цели гармоническое развитие личности, заявляется, что человек — цель, а не средство развития. Свободное развитие каждого провозглашается условием свободного развития всех.

Эта составляющая идеологии является весьма привлекательной. Она противопоставляется миру наживы, потребления, чистогана, индивидуализма и в этом смысле противостоит идеологии буржуа, о которых еще французский поэт Ш. Бодлер (1821—1867) сказал когда-то, что «из всех органов у них останется потребность только в пищеводе».

На воспитание советского общества в духе названных благородных идей ориентированы все идеологические средства. Наряду с другими средствами, естественно, искусство. Ему диктуется быть национальным по форме, социалистическим по содержанию. Всякое искусство объявляется партийным. Искусство не должно быть безыдейным. К слову, идеология идет рука об руку с экономикой. И если уж заговорили об экономике, которая представляет из себя совокупность изготовленных и предоставленных товаров и услуг, она тесно связана с транспортными услугами https://www.eurasian-bridge.kz/ru/, которые предоставляют в капиталистическую эпоху частные компании.

Определяется единый для всех видов искусства метод— социалистический реализм. Этот ориентированный на соответствующую идеологию метод, кажется, дал некоторые позитивные результаты при создании произведений, отражавших революционную романтику, пафос великий строек, героизм, проявленный в Великую отечественную войну. Когда этот ресурс исчерпывается, да и за пределами такого рода тематики вообще, метод оказывается бесплодным, ибо в лучшем случае выдает желаемое за действительное. А это действительное положение дел со временем все в меньшей и меньшей степени соответствует провозглашаемым идеалам. В конечном счете, метод социалистического реализма вырождается в то, что писательница Татьяна Толстая остроумно назвала «восхвалением начальства в доступных ему формах».

Политические требования, предъявляемые к искусству, являясь составной частью идеологии, относятся ко второй ее составляющей, которую можно было бы назвать «охранной». Эта часть идеологии направлена на то, чтобы теоретически оправдать то, что делается власть имущими. При этом требуется, чтобы эта оправдывающая составляющая идеологии находилась в гармонии с первой. Такая вот сверхзадача.

Из нее объективно проистекает нечто противоположное первой гуманистической составляющей идеологии. Официальная идеология объявляется даже не просто научной, а единственно научной. Коммунистическая партия (читай — ее центральный аппарат) руководит всеми сферами общественной жизни. Соответствующие партийные органы могут контролировать и отменять решения любых других государственных и общественных институтов. Партия — ум, честь, и совесть эпохи. Являясь партией рабочего класса, она выражает интересы всего общества, всех его социальных слоев и групп. Такая партия может быть только одна. Любая другая партия недопустима, ибо была бы объективно вредна. Решения, принимаемые партией, являются единственно верными. Всеми своими свершениями общество обязано партии29. Нет сфер деятельности, где партия и ее вожди не были бы высшим авторитетом.

Такая позиция требует сильных средств защиты. Одним из них является цензура. Не буду здесь говорить, как от цензуры во всех ее видах страдало искусство и гуманитарные науки. Скажу только о вспомнившихся вещах, забавных или скорее даже дурацких. Пушкин в свое время думал о том, как бы ему»….не рассердить Богомольной старой дуры, Слишком чопорной цензуры?»

Советская цензура была, конечно, антибогомольной и одновременно ужасно ханжеской. Добро бы цензуре подвергались только собственные авторы или уж, по крайней мере, современные. Нет, наша цензура заботилась о нас по полной программе, редактируя произведения всех веков и народов.

Всем известен фортепьянный «Детский альбом» П. И. Чайковского. Так вот, названия двум входящим в альбом пьесам (первой и последней) композитор дал «неправильные». Первую он назвал Утренняя молитва, а последнюю В церкви. Естественно, что в советские времена они были переименованы и стали соответственно называться Утренние размышления и Хор.

В юности, читая перевод повести «Трое в одной лодке (не считая собаки)» английского писателя Джерома Джерома (1859—1927), я запомнил название той единственной болезни, которой, как считал начитавшийся медицинской литературы герой произведения, у него не было. Уж больно странной была эта болезнь и называлась вода в коленке. Много позднее я узнал, что это наша подцензурная выдумка. Герой Джерома единственной отсутствующей у него болезнью считал послеродовую горячку. Опубликовать такое было бы ужасно неприлично.

В знаменитой песенке К. Симонова, написанной в 1943 году о фронтовых корреспондентах, которые «на «эмке» драной и с одним наганом первыми въезжали в города», цензура запретила слова: «От мата и от водки / Хрипли наши глотки». Долгое время приходилось петь: «От ветров и стужи Петь мы стали хуже. Но мы скажем тем, кто упрекнет: — С наше покочуйте, С наше повоюйте хоть бы год.»

Такие вот слюни сладкие. Причем тут корреспондентское пение? За что можно упрекнуть? Добро бы речь шла о фронтовых артистах. В «Литературной газете» ее чаковского периода был опубликован юмористический рассказ, где фигурировала «застежка для бюстгальтера». Рассказ рискнули прочесть по радио, но упомянутую неприличную застежку заменили, кажется, на заколку для волос.

Вообще забота цензоров о нашей нравственности была просто трогательной. Кинорежиссер В. Я. Мотыль, поставивший столь любимый в народе фильм «Белое солнце пустыни» (1970), рассказывал, что кто-то из осуществляющих цензуру чиновников потребовал убрать из картины несколько нескромных, по его мнению, сцен. К этому времени фильм успел посмотреть Генсек ЦК КПСС Л. И. Брежнев, и ему фильм понравился. Когда режиссер сослался на это весомое обстоятельство, чиновник заявил, что Леонид Ильич — человек идеологически закаленный и его никакой женской задницей с правильного пути не свернешь, а он (чиновник) должен думать обо всех.

Искренне желающих уберечь простой народ от ненужного знания у нас всегда было достаточно. Я до сих пор со стыдом вспоминаю, как в свои 16 лет считал неправильным, что отец рассказал об антисталинской речи Хрущева на XX съезде КПСС не только мне (что было, как я считал, правильно), но и моему деду, который, как я полагал тогда, мог это понять не так, как надо. Позднее я уже никогда таким отвратительным самомнением не страдал.

С удовольствием вспоминаю, как издательский редактор (Н. И. Кондаков) отказывался публиковать переводную статью по логике вопросов из-за имевшегося в тексте вопроса: «Кто убил Робина Кока?» Кондаков, по-видимому, опасался, что в вопросе содержится какой-нибудь политический подтекст. Положение спасла известная логикам моего поколения А. М. Федина. Она догадалась, что в оригинале речь идет о самце малиновки (англ.: robin cock). Так что вопрос был всего-навсего о том, кто убил птичку.

Однако о политической цензуре говорить не хочу. Она в те времена определялась наличием по всем мало-мальски значимым вопросам «единственно правильной точки зрения», отклонение от которой было недопустимо. Подобное положение объяснялось, в частности, тем, что руководящая партия руководствовалась принципом демократического централизма. Это означало, что меньшинство-безусловно подчиняется большинству, а нижестоящие ее органы подчиняются вышестоящим. Такое положение исключало возможность существования в партии разных фракций. Тем же принципом как единственно верным, и являющимся высшим достижением подлинной демократии руководствовались все другие общественные институты: профессиональные союзы, творческие союзы, молодежные организации.

Государство объявляется общенародным, чего в свое время так боялся Бакунин, и действует от имени народа. Человек фактически принадлежит государству, и оно вольно распоряжаться им по своему усмотрению. Недовольство существующей политической системой, выразившееся в некотором публичном деянии, является уголовно наказуемым или же свидетельствует о душевном нездоровье недовольного. Желание покинуть страну, выйти из-под юрисдикции государства является предательством. Имя предавшего (отщепенца, изменника Родины) не может быть использовано в позитивном контексте.

Надо справедливости ради сказать, что работающий (в официальном смысле этого слова) человек, не являющийся администратором и не претендующий на борьбу с политической системой как таковой, был достаточно хорошо защищен. Его трудно было уволить с работы. У него была возможность жаловаться и отстаивать свои интересы в многочисленных государственных и общественных инстанциях, в том числе партийных, если даже он не является членом партии. Все его жалобы, заявления и ходатайства подлежали рассмотрению в установленные сроки и ему обязаны были дать ответ по существу вопроса. У многих на то, чтобы добиться справедливости, уходили годы, если не вся жизнь. Зато потом, когда справедливость торжествовала, об этом писала пресса, все радовались и умилялись тому, что, несмотря на все усилия бюрократов, подлинно народная власть защитила интересы трудящегося.

Охранная составляющая идеологии утверждается всеми возможными способами и подкрепляется всей мощью государства. Когда это необходимо — репрессиями и страхом репрессий. Именно эта составляющая становится доминантой всей идеологии вообще. Первая составляющая, основанная на общечеловеческих ценностях, оказываясь в подчинении у второй, изменяет свой смысл. Да, конечно, гуманизм. Но подлинный гуманизм не может быть абстрактным. Не может быть абстрактной социальной справедливости. Ко всему надо подходить с конкретных классовых позиций, с учетом соответствующих возможностей и интересов. Главным критерием являются интересы трудового народа, общества в целом. Зная, кто и как эти интересы определяет, дальше можно не продолжать.

Идеалы, положенные в основу идеологии, погибают под гнетом самой идеологии. Я не стану обсуждать здесь, как и почему складывалась такая идеология, насколько детерминирована была она той внутренней и внешней обстановкой и теми условиями, которые породила социалистическая революция и в которых проходило становление нового государства. Государства, отрицавшего частную собственность на средства производства и средства эти (принадлежавшие не только своим резидентам) конфисковавшее. Можно предположить, что отношения других государств к совершившей революцию России могли быть во многом иными, если бы большевики не отказались ото всех ее (России) международных финансовых обязательств.

Совершенно очевидно, что государство, базирующееся на той идеологии, которую мы описали, объективно может быть только государством диктатуры группы лиц, возглавляющей руководящую партию, или даже диктатурой отдельной личности. Самоцелью вынужденно становится сохранение сложившейся политической системы. Идеология как совокупность благородных идей, ради осуществления которых все затевалось, из цели превращается в некоторое демагогическое средство, поставленное на службу системе.

Вся система состоит из взаимопересекающихся (региональных, государственных, производственных, общественных) подсистем, каждая из которых может содержать свои собственные подсистемы. Политически все они устроены по единому принципу. Подсистемы имеют определенную (такую, которая не несет угрозы системе в целом) степень автономности в области своей деятельности.

Вся эта система подсистем достаточно устойчива. Причем устойчивость во многом достигается за счет того, что руководство соответствующих подсистем, достаточно свободное с точки зрения решения тех вопросов, которые относятся к его вотчине и компетенции, прекрасно понимает, что может быть отставлено от власти в любой момент. Причем сделано это, если надо, будет на вполне законных основаниях.

Дело в том, что функционирует система по некоторым неписаным правилам, и все ее функционеры поставлены в такие условия, что могут сохранить свои позиции, только этим правилам неуклонно следуя. Последнее возможно лишь при нарушении правил писанных. Иначе говоря, функционеры вынуждены действовать в обход официально действующих законов, уставов, указов, нормативов, распоряжений и т. п. Многие перечисленные акты часто являются совершенно дурацкими, путанными, популистскими, экономически необеспеченными. Каждый функционер, таким образом, что-нибудь нарушает.

Такого рода зависимость подсистем и ее руководителей от вышестоящих и контролирующих систем и институтов приводит к нарушению обратной связи. Низовые функционеры и руководители подсистем не заинтересованы, чтобы об их неудачах и недостатках знали в вышестоящих инстанциях. По большому счету, в этом не очень заинтересованы и эти последние, ибо знать — значит что-то предпринимать и исправлять. А для этого может не быть ни средств, ни возможностей. Властям и руководителям всех уровней выгодно закрывать глаза на недостатки, в крайнем случае изловчиться и преподнести их как достижения (которые достигнуты несмотря на то-то и то-то или несмотря ни на что), и рапортовать о достижениях.

Такое положение неизбежно влечет к стагнации как большинства подсистем, так и системы в целом. Противовесом этому мог бы стать контроль со стороны низов, народных масс, рядовых членов партии, о чем так мечтал еще вначале государственного и партийного строительства Ленин. Отсюда его предложение, например, ввести в состав ЦК партии сто рядовых рабочих, которые ничто не возьмут на веру, никому не поверят на слово. Многие наши демократические политики потешаются сейчас над тем, что Ленин призывал управлять государством кухарку.

Не иначе, как почерпнули это из художественных кинофильмов. На самом деле Ленин говорил, что чернорабочий и кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством. И требовал немедленно начать обучение этому всех трудящихся. Чтобы власть принадлежала народу, он должен своему участию во власти учиться. Ленина можно упрекать в чем угодно, но не в том, что он был глупее современных политиков.

Демократический централизм — это объективно метод централизованного управления, а не метод демократического принятия решений. При жестком и жестоком контроле такой метод может быть, да и показал себя как чрезвычайно эффективный с точки зрения концентрации общих усилий для достижения конкретных целей. При демократическом централизме, однако, участие масс в принятии судьбоносных и вообще мало-мальски серьезных общегосударственных решений становится настолько опосредованным, что всерьез о нем говорить трудно. Тем более, что практически вся социально-экономическая информация, любые статистические данные являются закрытыми, секретными, одним словом, недоступными. Секретность объясняется враждебным окружением и т. п. Но, как это называлось, «за бугром» о наших реалиях зачастую знали лучше, чем мы сами.

Уже сама правящая партия не могла реализовать провозглашаемые ее уставом отношения субординации. Высшим органом власти был ее съезд. Он, однако, в силу объективных обстоятельств в принципе не мог самостоятельно вырабатывать решения. В партии не было фракций, которые могли бы представить альтернативные подходы. Съезд поэтому был в большей степени формальным и парадным мероприятием, демонстрирующем очередные успехи партии. Он вынужденным образом единогласно одобрял заранее подготовленные решения. Каждый отдельно мог быть против, а все вместе были «за». Эта инерция, к несчастью, сохранялась и в период перестройки.

Проекты персональных составов выборных органов также готовились заранее и на безальтернативной основе. Быть членом таких органов и сохранять свое высокое официальное положение в обществе вообще можно было только при абсолютной лояльности как к вождям партии, так и к принятым и отработанным в партии процедурам поведения.

Поэтому тот факт, что решения съездов предварительно одобрялись таким представительным органом партии, как ее Центральный Комитет, тоже фактически не оказывал существенного влияния на подготавливаемые решения. Объективно они зависели от Политбюро и, в зависимости от сложившихся в нем отношений, от нескольких его членов или даже от одного человека. При этом огромную, если не решающую роль в повседневной жизни партии играл ее не выборный, но организационный и технический центральный аппарат. Именно он готовил решения, подводил под них, используя любые необходимые ресурсы и любых потребных людей, нужные теоретические обоснования. Обрисованное положение копировалось на всех уровнях партийной системы.

Социальная активность партийных и беспартийных масс могла реализоваться поэтому, главным образом, в повседневной жизни, по месту работы. Да и она постепенно гасла, не находя ни государственной, ни общественной поддержки. Всем становилось ясно, что любая инициатива в конечном счете наказуема. Во времена, называемые сейчас временем застоя, основной реакцией на любое предложение что-то изменить, улучшить, был вопрос: «Тебе что, больше всех надо?» Борьба с отдельными недостатками (а они должны трактоваться именно и только как отдельные33) всегда представляется не как борьба с недостатками самой системы, но как борьба с отдельными недобросовестными исполнителями. Все плохое связано с плохой работой конкретных людей, как правило не самых важных, пусть и не «стрелочников», но и не таких важных лиц, как секретари обкомов партии.

Борьба с персонифицированными недостатками, борьба с отдельными лицами, использование в такой борьбе средств массовой информации, научных симпозиумов и партийных конференций — все это создает иллюзию борьбы за социальную справедливость. Опять же победа в такой борьбе, проявляющаяся в «строгом выговоре» некому функционеру и снятии его с поста, дает чувство глубокого удовлетворения и исполненного долга, демонстрирует, что справедливость всегда в конечном счете торжествует. При этом вполне можно забыть, из-за чего вся эта борьба велась и что этот функционер, скажем директор комбината, травил окружающую среду совсем не потому, что был негодяем, а потому, что не имел реальной возможности что-либо изменить. Ну а нового директора некоторое время ругать будет не за что.

Руководящая верхушка всей политической системы обладает неограниченной властью, но и она является заложницей самой системы. Сложившаяся система начинает жить и действовать по своим собственным законам. Генсек, Политбюро могут делать все что угодно, кроме одного: они не могут изменить саму систему. Не случайно, все попытки ее реформирования оказались мало результативными и скорее плачевными для всех реформаторов. Попытка последней реформы в силу разрушения базисных принципов самой системы кончилась ее полным крахом.